vaysburd: (Default)
[personal profile] vaysburd
Перед майскими позвонил Мишка и позвал на охоту.

— Ночь скорым до Няндомы, потом на местном. Это мои места — уток там можно руками ловить. После окончания Второго меда Мишку забрали в армию и отправили на север врачëм в лагеря для нарушителей социалистической законности. От двух лет жизни среди зэков и охранников можно было сойти с ума или спиться, но Мишку спасла охота — все выходные он бродил по тайге с ружьëм и натасканной им приблудной дворнягой. Подружились мы летом в Коктебеле, куда он приезжал греться на солнышке и лечиться от спермотоксикоза.
— Не пожалеешь, — обрадовался Мишка моему невнятному «ну…». — Возьми водки и, на всякий случай, пару банок тушонки. Палатка не нужна — жилье найдëм. Завтра в девятнадцать на Ярославском, у касс дальнего следования. Мы купили билеты за двадцать минут до отхода скорого Москва-Архангельск, погрузились в плацкартный, выпили, пожевали хлеба с «Докторской», покурили в тамбуре и разлеглись по полкам. Разбудил меня пронзительный голос проводницы: «Няндома! Няндома! Стоянка пять минут!». Мишка был уже на ногах.
— Выходим, дальше на местном. Мы спрятались от промозглого холода внутри облезлого станционного павильона, на двери которого висела побитая временем, чудом пережившая революции и войны эмалированная табличка с надписью «Пассажирское зало». Местный до Плесецка был переполнен — народ ехал на работу.
— Я его знаю… — Мишка перешëл в дальний конец вагона и подсел к какому-то майору.
— От Пуксы будет дрезина, — сказал он вернувшись, — a на Пуксозере есть брошенная зона. Там и заночуем.
— Как это брошенная? — удивился я.
— Закрыта за ненадобностью. Майор сказал, что неделю назад туда гоняли зэков на субботник, так они там всё разломали, чтобы беглые не прятались.
— Пукса, — сказал Мишка, когда поезд замедлил ход. Мы подхватили рюкзаки и чехлы с ружьями, и спустились на низкий перрон. Из другого конца вагона появился майор, призывно махнул рукой и пошёл к вагончику автодрезины на параллельной узкоколейке. Мы потянулись следом. Из кабины выглянул машинист и вопросительно посмотрел на нас с Мишкой, но майор его успокоил: «Эти со мной». Внутри сидело несколько человек в форме Внутренних войск. Вагончик разогнался и покатил по просеке между двумя стенами леса. Снежный покров уходил глубоко в чащу.
— Вы, парни, похоже на тягу собрались? Самое время, — съехидничал один из прапоров.
— Не язви, Федор, может ещё распогодится, — вмешалась шарообразная тëтка в погонах сержанта и сделала мне глазки. — Весну ж никто не отменял… Когда вагончик притормозил, мы спрыгнули с подножки и съехали на задницах с обледенелой насыпи. Автодрезина зажужжала, набрала скорость и, затихнув, растаяла в утреннем мареве. Несколько секунд мы разглядывали чëрно-белый пейзаж — снег, белëсое утреннее солнце, длинные тени от двух десятков изб на вырубке вдоль замëрзшего озера, и обступивший деревню с трех сторон лес. Стояла мёртвая тишина, не было слышно ни птиц, ни шума ветра, ни звуков утренней деревни — радио, петухов и мычания скота. Воздух был насыщен холодной влагой. Мишка, а следом и я, закинули поклажу за спину и пошли к проёму ворот в окружавшем деревню покосившемся высоком заборе с обрывками колючей проволоки поверху. Рядом с проёмом валялись сорванные с петель створки и опрокинутая будка часового.
— А ты здесь раньше бывал? — спросил я Мишку.
— Ну…
— И что это такое?
— Общий режим. По избам зэки, человек двести. В тех, что побольше начальство и охрана, в самой большой клуб. Зэковский субботник явно удался — деревня выглядела как после бомбежки. От большинства изб остались груды бревен, но мы нашли дом, в котором сохранились стены и значительная часть крыши и печной трубы. Ещё час ушёл на то, чтобы выгрести из светёлки мусор, забить досками рабитые окна и навесить обратно дверь. Мишка продолжал хлопотать по хозяйству, а я взял фляги и котелки и отправился за водой. Можно было растопить снег, но я решил осмотреться. Тропинка через глубокий, уже подтаявший снег вывела меня к озеру, а потом к черневшей метрах в ста от берега квадратной проруби. Намерзший за долгую зиму толстый лед был на срезе по-весеннему серым и ноздреватым. День был в разгаре, но солнечный диск почти касался чёрной полосы леса на дальнем берегу озера. Я подумал, что зимой в этих широтах солнце выходит всего часа на два-три, опустился на колени, зачерпнул котелком из проруби и жадно напился. Вода была такой студёной, что заболели зубы. В избе было тепло — стараниями Мишки в полуразбитой печи полыхал огонь. Вскоре в котелках булькала гречка и заваривался чай. Мы размешали в каше банку тушонки, махнули по сто для сугрева, с аппетитом поели, развалились на спальниках и блаженно закурили.
— Странный какой-то чай, — поморщился Мишка, отхлебнув из кружки. Я сделал глоток — напиток оттдавал горечью несмотря на две ложки сахара.
— Индийский, со слоном, купил в гастрономе рядом с домом… Скажи, а много тут лагерей?
— Сейчас, наверное, штук десять. Есть общие, два строгого режима и один женский, километров десять отсюда. Раньше, говорят, было больше.
— Это когда?
— До войны. Здесь тогда зэков тыщ пятьдесят было. Да и после войны народа тоже сидело немало.
— А что они тут делали?
— Узкоколейку строили, лес валили… — Мишке явно не хотелось вдаваться в подробности. — Надо бы прогуляться, посмотреть что да как… Мы докурили, натянули болотные сапоги, расчехлили ружья и, проваливась выше колена в снег, вошли в лес. Тренированный Мишка пробивал тропу. Я шёл следом, но и это было тяжело — влажная снеговая крошка доходила до причинного места и набивалась за высокие обшлага сапог, внизу хлюпала вода. За пару часов мы продвинулись всего километра на три. Наконец, Мишка остановился, присел на упавшее дерево и стянул с головы вязанную шапочку — от взмокших волос поднимался пар. Я пристроился рядом.
— Безнадёга. Лес пустой, — сказал он, констатируя очевидное.
— В такое время зверьё уходит в чащу, на лёжки, ждать потомства. В лучшем случае, подстрелим-нибудь беременную зайчиху… Боровая птица тоже сидит тихо, а утка полетит недели через две-три… Мы вернулись в ранних сумерках, разожгли огонь, под последнюю банку тушонки допили водку и забрались в спальники. Мишка сразу отключился, а я ещё долго ворочался. Мне приснилась какая-то жуть, от которой я вскочил как от удара. Сна я не помнил, но мне не хватало воздуха и сердце колотилось как бешенное. Я вышел в холодную, влажную ночь, сделал несколько глубоких вдохов, немного успокоился, вернулся в избу, подбросил дров в очаг и заполз в спальник, но ещё долго не мог уснуть.
— Баста! Возвращаемся, — объявил Мишка утром. — Охоты нет и не предвидется. Да и вообще как-то стрёмно… Возражать я не стал. Мы быстро собрались, вышли к узкоколейке и дождались автодрезину на Пуксу, где почти сразу сели на местный до Няндомы, а там и на московский. К югу от Вологды зимний пейзаж сменился бессснежным, а после Ярославля началась жара. Раздевшись до трусов, я валялся в потной дрёме на верхней полке и старался не вспоминать пустой лес и разбитую деревню. Наконец, радио захрипело «Кипучая, могучая…», состав вполз в вокзал, судорожно вздрогнул и остановился. Я попрощался с Мишкой у входа в метро, нашëл телефон-автомат и позвонил брату. — Здорóво, бродяга! — приветствовал меня брат, явно навеселе. — А мы тебя ждали через неделю… Ты где? Давай к нам! У нас Воля, мы гуляем. Воля — любитель выпить и вкусно поесть, шут и балагур, душа любой компании — приходился роднёй жене брата, то есть как бы и мне тоже. Все, в том числе и я, его обожали и называли просто «Воля», а его нечастые визиты в столицу всегда превращались в праздник. Минут через сорок я был у брата. За столом тесно сидели человек двенадцать, а во главе царствовал Воля, похожий на статуэтку Смеющегося Будды — он был шарообразен, лыс, толстогуб и, при невысоком росте, весил более 120 кило.
— У меня, дорогой, последняя стадия зеркальной болезни, — печально объяснял Воля одному из гостей.
— Какой болезни?
— Зеркальной! Не знаете? Да вы счастливчик! Это страшный, неизлечимый недуг, когда человек может увидеть свои яйца только в зеркале, — произнёс Воля с наигранным трагизмом и тут же расплылся в лучезарной улыбке, от которой его глаза превратились в искрящиеся щелочки. Гости захохотали, а Воля уже рассказывал следующий анекдот. Знал он их сотни и мог довести плачущих от смеха слушателей до обморока. На пике своей артистической карьеры Воля работал конферансье в Эстрадном оркестре Узбекской ССР и иногда снимался в кино в эпизодичеких ролях фашистов или белогвардейцев, для которых его комическая внешность была особенно востребована. На его персональном плакате фотография смеющегося лица смотрела анфас, а рисованное карикатурное туловище с огромным животом и коротенькими ножками — в профиль. Вокруг живота полукружием, как дуга школьного глобуса, шла стойка микрофона. Трудно было вообразить, что в 1945-м, когда ему было девятнадцать, Воля, похожий тогда на прелестного эльфа с копной въющихся русых волос, носил погоны капитана и служил порученцем при коменданте Кремля. Обнищавшая, голодная страна приходила в себя после четырëх лет кровавой бойни. Москву наполняли военные, демобилизованые в форме без погон, транзитный люд и вернувшиеся из эвакуации москвичи. Магазины продавали продукты и товары по карточкам, но на рынках бойко торговали трофейным и ворованным барахло. В набитых битком театрах показывали премьерные спектакли, в кино крутили захваченные у немцев трофейные американские фильмы, а в ресторанах шла такая гульба, что дрожали стëкла и хватались за сердце видавшие виды мэтр-дʼотели. В новогоднюю ночь 1947-го, в огромном зале ресторана гостиницы «Москва», сверкающем золотом погон, орденами и хрусталём бокалов и люстр, сильно выпивший Воля поспорил с каким-то подполковником, скинул сапоги, залез, роняя игрушки, на высоченную ёлку, снял с верхушки звезду и подарил своей девушке. В свободное от прожигания жизни время, Воля нарезал по Москве круги в служебной «эмке» с водителем, что-то организовывая и устраивая. В результате он знал великое множество военного и гражданского начальства, сотрудников органов, иностранных дипломатов, которым он доставлял приглашения на официальные мероприятия, крупных хозяйственников, известных артистов и прочего тогдашнего бомонда. Для вернувшихся с фронта солдат самым главным было то, что они выжили. Им до коликов, до головокружения хотелось простых радостей — пива с солëной рыбкой, провести ночь с женщиной, надеть штатский костюм и свежую рубашку, погулять в парке с детьми… Они наивно полагали, что жизнь после войны может быть только лучше, но не тут-то было — Сталин почувствовал в бесшабашном послевоенном веселье угрозу и решил, что надо закрутить гайки и ещë раз как следует всех напугать. Сказано — сделано. Органы споро раскрыли несколько групп шпионов и заговоровщиков, потом запустили череду больших и малых «дел». Волна репрессий с головой накрыла сотни тысяч людей и закончилась только когда Людоед испустил дух на своей подмосковной даче то ли в результате божьей кары, то ли отравленный трясущимися от страха соратниками. Воля находился слишком близко к кремлёвскому начальству и попал в жернова одним из первых. На Лубянке из него быстро выбили признание в шпионаже на несколько иностранных держав сразу, за что Воле впаяли 10 лет исправительно-трудовых работ. Обычно за шпионанаж расстреливали, но Воле повезло — один из решал оказался его знакомцем и выхлопотал ему недолгий по тогдашним меркам срок. Потом Воля пересек просторы необъятной родины в вагонзакax, набитых врагами народа, блатными и побывавшими в плену красноармейцами. В конце этапа был лагерь на севере Коми, организованный ещё в конце 1930-х для строительства железной дороги на Воркуту. На первой же перекличке Волю выдернул из строя начальник лагеря.
— Лапин Владимир Аркадьевич?
— Так точно, — по-военному отрапортовал Воля.
— А папаша твой до войны в НКВД работал? В Воронеже?
— Да, — расплылся в улыбке Воля. Похоже, ему опять подфартило и он встретил отцовского приятеля. Кряжистый как пень начальник сделал несколько шагов вперëд и встал к Воле вплотную, дыша перегаром в лицо.
— Ну, сучёнок, ты у меня тут сдохнешь. Это ведь твой родитель меня в тридцать восьмом допрашивал… — сказал он негромко и изо всех сил врезал Воле в печень. После полугода побоев, БУРа, каторжного труда и скудной еды Воля весил меньше сорока кило и превратился в типичного лагерного доходягу. Ему оставалось либо ждать смерти, либо броситься на колючку, чтобы быть застреленным охраной и прекратить мучения досрочно. Спасло его то, что в зону приехала концертная бригада зэков, в которой оказались московские друзья. Увидев умирающего Волю, они упросили своë начальство зачислить в коллектив «очень талантливого молодого артиста». Через несколько дней Волю перевели в другой лагерь, где и началась его сценическая карьера. Освободили его летом 1953-го, после смерти вождя. Я выпил штрафную и набросился на закуску.
— Откуда дровишки? — игриво спросил Воля, когда я насытился.— Из леса, вестимо, — ответил я в тон и рассказал о неудавшейся охоте и ночёвке в разбитой деревне. Воля помрачнел, посмотрел в потолок, потом перевëл взгляд на меня.
— Пуксозеро? Зона на берегу? Я, знаешь, в этой зоне два года провел… Никакое это не озеро. Кладбище это, а не озеро. В нëм зимой покойников топили – всë легче, чем мëрзлый грунт долбить. Вывезут по льду на середину и в прорубь. Там тысячи… Воля обвëл глазами притихших гостей, потом налил себе фужер водки, встал и, не чокаясь, выпил. И тогда я понял, что горький чай, который пили мы с Мишкой, был заварен – буквально — в «мёртвой воде», а я ещё и хлебнул её прямо из проруби. Тут же наступило что-то вроде озарения, и я вспомнил кошмар, разбудивший меня в полуразрушенной избе. Ночь. Метель. Ледяная позëмка срывает снег с гребней сугробов. Я лежу в санях, в штабеле окоченевших трупов. В сани веером впряглось человек двадцать мужиков в телогрейках и шапках с завязанными под подбородком ушами, но почему-то без порток. Сзади тяжёлый груз толкает ещë с десяток таких же мужиков. На голых, обветренных шеях от усилий вздулись жилы. Стоптанные ботинки без шнурков на голых синюшных ногах проваливаются в глубокий снег. Вокруг саней полукольцо охраны в белых, как саваны, овчинных тулупах до пят с трудом сдерживает на поводках охрипших от лая овчарок. Сани выезжают на лëд, под низкое безлунное небо. Впереди чëрный квадрат. Над ним свечение, будто внизу полыхает адский огонь. Он отражается ярко-малиновым в глазах брызгающих пеной псов. Мне не хватает воздуха. Я хочу выбраться из-под тяжести, но не могу сдвинуть наваленных на меня мертвецов.

Автор: Лео Терлицкий
This account has disabled anonymous posting.
If you don't have an account you can create one now.
HTML doesn't work in the subject.
More info about formatting

December 2016

S M T W T F S
    123
45678910
11121314151617
181920212223 24
25262728293031

Style Credit

Expand Cut Tags

No cut tags
Page generated Jul. 11th, 2025 01:52 am
Powered by Dreamwidth Studios